VI.
В три часа ночи я разбудил Комнино, который по уговору должен был стать вместо меня на дежурство, а сам занял его «угол», с неизменным намерением уснуть и восстановить свои силы; впрочем, в случае непредвиденных событий, он обязан был тотчас разбудить меня, так как, не зная русского языка, не мог делать никаких самостоятельных распоряжений. Под свист ветра и шум волн я старался забыться; я вспомнил, что ветер западный, с моря, значить в Петербурге раздаются теперь пушечные выстрелы, и к ним прислушивается с тоской бедная жена моя. Боль сжала сердце, и с этой болью, побежденный усталостью, я впал в глубокий сон.
Когда я открыл глаза, было светло; возле меня стоял Комнино.
— Вставайте, — сказал он, — ветер стихает, нужно торопиться послать на берег лодку.
Я быстро вскочил на ноги и последовал за Комнино на площадку центральный пункт всех совещаний и распоряжений. Ветер, действительно, заметно ослабел, но озеро волновалось по прежнему. На мое предложение снарядить на берег лодку сторож ответил решительным отказом.
Сказал об этом Комнино, который, подумав минуту, спросил:
— А сколько верст до ближайшего берега?
Сторож заявил, что не менее 25-ти.
Грек обвел глазами горизонт и с решимостью произнес:
— Я пойду. Дайте мне только компас и двух человек, знающих местность. Прикажите сейчас же вывести лодку из гавани, а то погода с часу на час может измениться к худшему и ветер из попутного сделаться встречным.
Я громогласно перевел предложение грека и вызвал охотников.
Никто не шевелился,
— Приготовьте телеграммы и пошлите к капитану за компасом, — продолжал Комнино, словно не допуская мысли, чтобы среди этих людей не нашлось никого, готового рискнуть жизнью.
Я знал, что в числе пассажиров есть много олончанинов, привычных к озерам, а потому употребил все красноречие, чтобы склонить их сопутствовать храброму греку; но, увы, мое красноречие должного действия не оказывало.
— Я сам поеду,— воскликнул я в порывы увлечения, хорошо впрочем, сознавая, что мое участие в экспедиции было бы совершенно бесполезно,
— Тебе, барин, ехать нельзя, ты должен здесь оставаться,— послышался голос одного из авторитетных «стариков», и вслед затем толпа вытолкнула вперед нескольких молодых парней, но те, бросив украдкой взгляды на бушующее озеро, моментально стушевались.
Наконец, один пожилой олончанин вышел из толпы снял шапку, перекрестился и робко произнес:
— Я поеду, барин.
В толпе пронесся гул одобрения. В насколько минут лодка была выведена из гавани и снаряжена в плавание. Я послал капитану записку, сообщая о нашем проекте и требуя присылки компаса, а сам занялся составлением телеграмм, которые Комнино обязался сдать на первой телеграфной станции, если смелая попытка его достичь берега увенчается успехом. Официальная телеграмма на имя министра путей сообщения написана была мною в следующих выражениях: «Пароход «Александр Свирский» потерпел крушение в ночь на 1-е октября, близ маяка Сухо. 150 человек с женщинами и детьми находятся на маяке и ждут помощи. Все пассажиры и команда спасены. Молим Бога, чтобы телеграмма эта скорее дошла до вашего высокопревосходительства». Прочитав эту депешу во всеуслышание, я составил еще несколько частных телеграммы, в том числе, разумеется, к своей жене. Деньги на путевые расходы Комнино мы собрали между собою и вручили ему в бесконтрольное распоряжение с просьбой не щадить никаких издержек лишь бы скорее добраться до телеграфной станции. После продолжительного ожидания, в течение которого мы потеряли всякое терпение и порешили уже обойтись без содействия капитана, последний прислал наконец компас, несколько телеграмм и приказание одному из своих матросов ехать вместе с Комнино, Между тем небо прояснилось, вышло солнышко, и предложения сопутствовать греку посыпались отовсюду; но первен-ство я оставил за первым добровольцем — стариком олончанином. Опасаясь, что это эмиграционное движение разрастется теперь в сильной степени и вызовет какие-нибудь новые осложнения, я приказал немедленно готовиться к отъезду. «Экипаж» разместился уже в лодке, как вдруг раздались крики: «пароход идет! пароход идет!». Действительно, верстах в 15-ти к северу, виднелся пассажирский пароход, идущий на всех парах обыкновенным фарватером. Это была «Царица», делающая свой очередной рейс из Петербурга в Петрозаводск. Немедленно на маяке были приняты все меры, чтобы привлечь её внимание.
3а неимением других сигналов, на вершину маячной башни я приказал поднять рогожу, пледы и красный женский платок; «Александр Свирский» выкинул кормовой флаг на средине мачты — печальный знак постигшего бедствия кроме того обитатели маяка, не доверяя оптическим сигналам, разразились по адресу «Царицы» неистовыми криками, и мне стоило большого труда остановить этот громоносный хор, убедив исполнителей в совершенной его бесцельности. Увы, все наши усилия оказались напрасными! «Царица», по-видимому, не заметила нас и вскоре скрылась за горизонтом, сопровождаемая единодушными ругательствами, Как только исчезла надежда на помощь «Царицы» я поспешил снова на пристань, откуда, к удивлению, неслись также ругательства и крики,
— Ваше благородие,— доложил мне один из «адъютантов»,— разрешите кому командовать лодкой — греку или матросу: грек не хочет ехать, коли он не будет командиром.
Разумеется я не колеблясь, назначил «командиром» Комнино, который тотчас и уселся на руль, а матрос и олончанин начали ставить паруса.
Комнино снял шапку, перекрестился и, весело махнув нам рукою, скомандовал: марш. Лодка отчалила, парус сильно вздулся и накренил ее почти вертикально, но опытный грек ловко восстановил равновесие, и через насколько минут на горизонте виднелось лишь беловатое пятно, скользящее по волнам. Обитатели маяка долго стояли с обнаженными головами, следуя взором за удаляющейся лодкой и вознося горячие молитвы о счастливом исходе отважной попытки доблестного грека... Я с сердечным трепетом вглядывался в небо и в безбрежный горизонт, стараясь предугадать погоду. Что если вдруг задует«сивер»? Тогда утлой лодке нашей несдобровать в открытом озере! Но Бог услышал наши молитвы, к полудню небо совершенно очистилось от туч, и солнце засияло полным блеском. Наступил прекрасный осенний день, сразу изменивший картину крушения. Все воспрянули духом, не сомневаясь более, что Комнино благополучно достигнет берега, телеграф скоро разнесет повсюду весть о нас, и к нам явится помощь, а, главное, все близкие нам люди узнают, что мы живы и не станут преждевременно оплакивать.
Капитан Л., проведший ужасную ночь на «Александре Свирском», до сих пор не сходил с его борта. Он должен был переживать очень скверные минуты, так как не мог не сознавать себя виноватым в крайней небрежности, не смотря на разные роковые случайности, при которых произошло крушение. В первые часы после катастрофы возбуждение против капитана достигло таких размеров, что, не скройся он благоразумно с глаз ожесточенной толпы, ему угрожала бы серьезная опасность. Как я ни старался примирить пассажиров с бедным капитаном, указывая, между прочим, на то, что, благодаря ему, пароход благополучно добрался до маяка, но мои старания не имели успеха; продолжая же защищать его во что бы то ни стало, я рисковал уронить свой личный авторитета, а потому волей-неволей принужден был предоставить злополучного Л. его собственной участи. Когда в минувшую ночь, во время свирепствовавшей бури, я указывал толпе на бледный огонек, мерцавший в окне капитанской каюты и заикнулся о том, что капитан своей решимостью не покидать до конца вверенный ему пост, не смотря на угрожавшую ежеминутно опасность, хотя отчасти искупил сделанный промах, то услышал из всех почти уст один и тот же сухой ответ: «так ему и надо!». Пережитые ужасные волнения были еще слишком свежи и заглушали все иные чувства.
Погода, между тем, разгуливалась на славу. Солнце ярко сияло на безоблачном небе, и озеро совсем успокоилось. Вчерашние сцены страха и отчаяния сменились совершенно мирной идиллией. Воспользовавшись общим благодушным настроением, я отправился в лодке к «Александру Свирскому», который, с своей уродливо приподнятой кормой и с печальным флагом на склонившейся мачте, лежал неподвижно на зеркальной поверхности озера. Едва я взобрался на палубу, как меня обдало холодом смерти. Вся носовая часть находилось во власти водной стихии, трюм и каюта II класса были буквально залиты водою, и только хорошо памятная мне рубка представляла прежний вид; здесь я застал капитана, смущенного и растерянного, с застывшими слезами на глазах. Я старался его утешить, на сколько мог, звал на маяк, но он уклонился от всяких объяснений, хотя сказал, что, быть может, приедет к нам и будет просить подписать протокол; над составлением этого протокола он, вероятно, и трудился все время своего добровольного заточения. Я крепко пожал ему руку и поспешил вернуться на маяк.